В КОРИДОРЕ

…Увидят – испугаются, да же.
Испугаются – и потянутся к минусу.
Скрюченными зимою пальцами.
Скрюченные зимою чужие…
Слышишь, а вдруг весна – тоже зеркало,
и что тогда окажется в коридоре, когда она придёт
и попробует узреть, «что ей угодно»? Кто…
Тот, кто живёт
ещё чуть выше, на самой крыше, быть может?
Его можно узнать по фуфайке и по «беломорине», зажатой между пальцев.
Не скрюченных…
Он сидит, облокотившись о телевизионную антенну –
на ней изолентой прикреплен маленький моторчик,
и вместе с ветром он даёт ток старенькому магнитофону…^[1]
Может, весна тоже зеркало…
А впрочем, может, и не испугаются?
Где-то же весна их…

На крышу раньше, чем в город, приходит весенний ветер,
к февралю он уже вовсю раскручивает музыкальный флюгер,
флюгер послушно показывает направление –
«угодно – не угодно», «трогать – пощадить»…
Может, и не испугаются, и он угостит их «Беломором»
и сосульками – вернуть вкус дыма и далекого детства,
чтобы в глубине грудной клетки
зашевелился чудом не пересохший ручеек…
Это опасно – будить запертых в клетку,
но если весне угодно…

Он прохожий,
он машет руками,
балансируя на кромке
крыши небоскрёба,
приглашает прохожих на танец…

каждое па этого танца…^[2]
куда ты спрятался, Шива?
каждое па этого танца…
если бы я не умела летать во сне
каждое па этого танца…
и заговаривать зубы своему времени
каждое па этого танца…
время заговорило бы меня насмерть
каждое па этого танца…
я не падаю с крыши
каждое па этого танца…
я никогда не падаю с крыши
каждое па этого танца…
но очень легкий…

А мы проводим время…
Давай его проводим да подальше –
Ему ещё не время.
Ему ещё не лето.
А нам ещё не надо.
А нам уже – светает
хромает
да некуда пойти.

Это грустно – просыпаться в клетке,
раздвигать руками прутья-ребра,
просить других о глотке воздуха,
вдыхать, закашливаясь: «не то»…
Не надо. Только не это .
Лучше я засну обратно,
чем опять пойду не туда…

В серьёзных наших лицах
сыграем для других, а друг для друга –
мы можем веселиться.
И будем. Потому что
в дурацких наших лицах
ни с кем другим не растопить
последний снег за шкиркой.

Спешу, поскальзываюсь, теряю следующее па –
стоит почувствовать струйку талой воды,
я уже кричу «Да!» и вода сразу превращается в сосульку…
«Да нет…» – обреченно разгрызаю лед, зная, что уже простыла…
Весна улыбается: «Нет… – Да!»

Скользящий между «Да» и «Нет»,
и там, и там – но гость, не дома,
на грани да на льду…
Скользящий
Приветствует Весну!
Ave…

Скользя дурацким лицом по складкам чужой одежды –
отодвигаясь с серьезным видом –
мы можем веселиться.
Мы будем веселиться,
встряхиваясь, как мокрые собаки –
последний снег за шкиркой – это щекотно…
Как он – твой танец на кромке крыши?
Отзываются ли прохожие на приглашение?
Если нет… Было ли это предложением,
от которого невозможно отказаться?

Потому что ни с кем другим…
Потому, что вдруг страшно –
не соответствовать.
Потому что боимся щекотки. И поэтому,
взяв перо (ручку, пододвинув клавиатуру),
начинаем щекотать,
писать следующее предложение,
которое кто-то не прочитает,
но от которого кто-то не откажется,
а кто-то уже не отказался…
Это называется «оПтимизм»? –
Это называется «Будем». Даже тогда,
когда уже «были».
Потому что.

Проводники времени,
игроки, не утруждающие себя играть серьезно –
отражения шарахаются от нас,
что-то такое мы боимся увидеть…
Шмыгаешь между зеркалами, как вор,
кто не хотел бы отражаться чистым?
В этом коридоре
у меня бывают приступы клаустрофобии,
тогда я бросаюсь на стены,
тогда я проваливаюсь в зеркала,
проваливаюсь в облака…
Спасибо. Уже гораздо лучше.
Правда, холодно –
тело, бедное, ты давно похоже на решето,
сквозь пробоины влезают клочья облаков,
в каждую дыру заглядывают глазастые звезды,
я могу когда-нибудь превратиться
в однубольшуючернуюдыру –
такое большое небо,
такие большие звезды…

«Убийца проснулся на рассвете,
он взял лицо из старинной галереи,
он вышел в коридор…»^[3]
Коридор отозвался эхом шагов и пыли –
и внезапно закончился.
Он вывел на побережье.
Море – которое никогда не видели.
Берег – просящий нового следа,
уводящего и невесомого,
оставленного и тёплого…
Солнце – восходит не на востоке,
оно просто восходит… Спасибо.
Спасибо вам, Законы Природы.
За то, что СТРАШНО.
За то, что вас так тяжело признавать.
За то, что так легко сказать «спасибо» – но
так трудно заставить в него поверить.
За клавишу «пробел», в конце концов –
позволяющую спрятаться за «бредом».
За конец концов…
И ещё –
за это глубокое море
во встреченном взгляде.
Такое глубокое море…

Иногда бывает страшно,
а вдруг все эти звезды –
только рисунок на холсте
в захламленной каморке папы Карло…
Тогда я улыбаюсь:
хорошо, пусть это только рисунок –
мне нравится думать,
что они настоящие…
Это – не утешение…
Это – то, чем можно дышать…

Но когда страшно, иногда почему-то улыбаются…
Мне нравится думать, это потому, что
нравится улыбаться.
Потому что зеркало – то, что под слоем пыли,
лежащей под нарисованными звёздами и под нарисованным небом,
то, у которого нет ручек настройки,^[4] –
тогда улыбается в ответ,
и точки – уже не точки, а глаза.
А если протянуть к ним руку,
то она войдёт в них, как в воду,
преломится
и вернётся назад –
сжимающей воздух. Настоящий.
Чтобы дышать.
Чтоббыть

Щурясь от весеннего солнца,
продолжая совершать странные телодвижения,
вызванные щекоткой (за шкиркой все еще…),
я думаю: что они слышат –
те, кто не отказался,
те, кому нравится улыбаться?
Странно, не правда ли, странно –
никто не проходит мимо,
никто не оставляет мой вопрос без ответа,
зеркала по очереди отражают улыбку –
улыбку о том же…

Это странно… столько стран,
в которых не был – но знакомых…
Не правда ли – странные телодвиженья?
А правда ли, что
весеннее солнце любит
заигрывать с поверхностью зеркал

Говорят, есть такие зеркала –
странные какие-то зеркала…
«куда его не повесь, куда его не поверни –
в нем всегда отражается одно и тоже –
обжигающие глаза солнечные зайчики»…^[5]
А если солнце – весеннее…
Не всякий же глаза сжигает?

Не всякий
и если не весеннее. Есть взгляд из другого мира,
далёко-странный взгляд,
есть Солнце…
Но – много говорят

Много…
И каждый знает, что знает других –
и самое смешное,
что мы действительно что-то знаем,
что-то очень важное –
но никогда не успеваем этого сделать…
Если бы не Солнце,
безжалостное Солнце, ждущее нас с войны –
как сладко было бы лечь на теплый песок
и закрыть глаза:
ах, я не знаю, я ничего не знаю,
куда ты зовешь меня…

Но Оно есть. И поэтому
ты знаешь.
И поэтому молчишь…
меньше, чем хотелось бы –
в промежутке от войны до войны,
от весны до весны,
между строк

Но больше, чем…
когда между строк поселяется воздух,
кто сможет прочитать его?
Молчание между строк – само время,
и, может быть, лучшее время…
Это клей, связывающий нас:
можно не знать о человеке, но помнить о нем,
можно не знать о замысле, но исполнить его…

Но больше, чем хотелось…
Это – тайна,
которую мы храним и лелеем,
которую мы сохраним и для тех, кто будет
помнить о нас, не зная о нас…
Она такая хрупкая и беззащитная (при шипах),
она такая лёгкая и невесомая (наш якорь),
она такая разная (каждый о своём),
но

Узнаем друг друга по знакам:
секретный волшебный пароль…

Как легко молчать – срывая горло, слушая ответный крик,
как легко быть смелым – превозмогая испуг,
как легко хранить ее за пазухой – наносящую рану за раной…
ничего, ничего-то там нет, в этой черной дыре –
но, глотая плотный горячий воздух, открываешься нараспашку –
и вылетают птицы, сияющие хрупкие комочки…
10-9-8… птица-нежность, птица-терпение…
Не отводить, только не отводить взгляд – чтобы
не оборвать течение воздуха между строк,
не обидеть утро, лелеющее каждый шаг неуклюжего детства,
не обмануть время, поглощенное исполнением замысла…

Как легко –
не отводить взгляд…

Так же, как смеяться,
когда кто-то за стеклом зеркала смеётся тоже?
Когда вместе…
Есть такая традиция, она
против вредных привычек,
лекарство от одиночества:
когда аккордов – только три,
лето – в багаже и уже навсегда,
а «зачем?» – и ответ, и смеяться –
что-то грустно, и рука – холодная и тянется к
очередной сигарете…
Когда расходятся зрители, и актёры
спускаются в зрительный зал, чтобы попытаться
занять их место (сложнейшая из ролей)

Кого теперь обманешь военной романтикой?
Мы и сами себе не поверим:
равнодушно стреляя через плечо, не считая жертв,
засыпая утром под треск канонады…

Актеры спускаются в зал, чтобы просто жить…
это сложнее…
В тишине, которая просто есть
(а не той, что наступает, когда все погибли),
слышнее неровное биение сердца,
слышнее голос, шепчущий из-за стекла:
«посмейся со мной – я уже ничего не вижу:
на крыши домов, на блуждание звезд по вечернему миру
я пытаюсь смотреть сквозь этот прекрасный цветок,
с нежными лепестками,
с солью на острых шипах,
я уже не могу продолжать – без анестезии,
я, наверное, слишком слаба,
чтобы вернуться в Икстлан…»

…А когда тебе приснится сон,
найди зеркало. Ты увидишь в нём
ангела, живущего на чердаке,
присматривающего за тобой
помимо твоего желания.
У ангела грустный вид
и кипит чайник

Доброе утро…

Еще бы ему веселиться…
Эти дети, они же – чуть чего –
бросаются жечь мосты
и заговаривать зубы:
«ведь я не просил»…
Не просил… но родился опять –
чайник кипит,
я возвращаюсь,
в Икстлане сегодня дождь…

Когда дождь, особенно не полетаешь:
намокают крылья…
Зато, когда дождь,
не так чувствуется бездна,
и высота – не страшно.

Как-то там сейчас дома…

(А высоко в горах – всё больше снег,
не дождь?)
А жидкости в термосе всё равно,
ей – оставаться
тёплой.